таком масштабе. Вы захватили фабрики, но не знаете, как ими управлять. Боюсь представить, в каком состоянии окажется наша империя через год. Если коммунисты победят, все рассыплется в прах.

Евгения смотрела на меня, словно на червяка, словно сожалела, что спасла меня. Это отчетливо читалось на ее лице.

– Империи больше нет, Анна. Настала пора людям управлять самими собой. А остальному мы научимся. Вы определяли, кто получает образование, и за счет этого удерживали власть. Может, я училась всего несколько лет. Но я знаю, что правильно. А еще я знаю, что несправедливо, когда у одного человека есть все, чего можно желать, – она указала на мой корсет, – в то время как другие умирают с голоду.

Мои щеки горели. Обычно так случалось только в те моменты, когда я была готова окончательно выйти из себя. Раньше такое частенько бывало, когда Алексей не переставал мне надоедать, или когда Татьяна дразнила меня за какую-нибудь ошибку, или когда большевистский охранник грубил Маше.

– При царе сколько голосов помещиков нужно было, чтобы избрать одного народного представителя, Анна? Ты знаешь?

– Двести тридцать.

– А знаешь, сколько для этого нужно было голосов крестьян?

– Для этого была весомая причина…

– Сколько?

– Шестьдесят тысяч. Но это потому, что в России крестьян гораздо больше, чем помещиков. Эти правила существовали, чтобы более низкие классы не лишились своих прав! Будь по-вашему, все бы разворовали, как делаете сейчас. Коммунисты хотят все бесплатно, ничего для этого не делая.

– А что ты сделала, чтобы заработать эти самоцветы?

«Осторожно», – предупредил голос Татьяны.

Евгения не понимала, о чем говорит. Она не знала, как сложно управлять страной. Мои родители работали не покладая рук каждый день всю свою жизнь, чтобы нашему народу жилось хорошо. Она даже представить себе не могла, как сложно находить компромиссы, как трудно сохранять мир и вести целую страну к процветанию.

Хотя ее семья никогда не видела этого процветания. Вся их жизнь прошла здесь.

Жители Медного не могли даже мечтать об образовании, о том, чтобы поступить в университет или просто сделать свою жизнь хоть чуточку лучше. Константин, который, несмотря на свою холодность, казался человеком умным и харизматичным, добился только невысокой должности на фабрике. А вот если большевики победят, то он сможет получить место в Совете, а с ним – возможность на что-то влиять.

Я понимала, что привлекало их в большевистских идеях. Если бы мама с папой послушали Ольгу, которая настаивала на увеличении инвестиций в общее образование, крестьяне не оказались бы в таком бедственном положении. Но родители не виноваты. Тогда они приняли наилучшее решение, основываясь на доступной информации. Ради русского народа они работали до изнеможения. Если Евгения и ей подобные думают, что кровожадные, бесчеловечные большевики смогут лучше, то они глупцы.

– Ладно, – зло процедила я. – На, бери еще. Если я их не заслуживаю…

Я стала беспощадно драть нити корсета ногтями, пытаясь освободить очередной самоцвет, чтобы отдать его Евгении и тем самым заткнуть ей рот.

– Мне больше не надо! Они не должны принадлежать ни тебе, ни мне.

– Но я думала, что ты и твоя семья работали, пока…

Мой палец угодил в дыру в подкладке. Бриллиант под ней был острый и грубый, как будто его раскололи пополам. Сумасшествие! Ведь бриллиант нельзя разбить, если только… И тут меня осенило. Если только, конечно, в него не попала пуля.

Так вот как я пережила казнь! Я все думала, что это цепочка от брата Григория или просто милость божья осенили меня от смертоносных выстрелов. А теперь я вспомнила сильную боль в груди. В меня попали, но пуля срикошетила от бриллианта, а я потеряла сознание. Вот как все было: меня спас корсет.

Тот самый корсет, который должна была надеть Маша.

Колени задрожали. Я упала на скамью и согнулась в три погибели.

– Что ты делаешь? – недоуменно спросила Евгения. – Что случилось?

Я открыла рот, чтобы ответить, но вместо слов вырывался звериный вой. Я плотно сжала губы, проглотив его, и зажмурила глаза, не давая пролиться ни единой слезе.

Маша должна была надеть этот корсет. Она должна была выжить. Не я.

– Пожалуйста, оставь меня, – сдавленно прошептала я.

Маша умерла из-за меня. Это я выкрала у нее защиту, как выкрала ее цепочку, как увела ее лучшую подругу, когда мне было девять, а ей одиннадцать, как делала всегда, потому что Маша всегда отдавала, а я всегда брала.

– Ты в порядке? – встревоженно спросила Евгения. – Анна, тебе нужно одеться.

Чертов корсет обжигал мне кожу, словно клеймо, поставленное за мои грехи. Воровка. Убийца.

– Я оденусь, – медленно произнесла я. – Обещаю. Просто оставь меня ненадолго, пожалуйста.

Я не могла на нее смотреть, не могла показать лицо, искаженное от боли. Евгения ненавидела мою семью и только лишний раз порадуется моему горю.

На мгновение я почувствовала ее теплую руку на своем плече. А потом она ушла, и я осталась ненавидеть себя в тишине и одиночестве, как того и желала.

Глава 12

Евгения

Костя был на заднем дворе. Он вытащил старую поломанную телегу и вбивал на место балку.

Мне хотелось вновь обрести спокойствие, и я знала, что Костя мне с этим поможет. Конечно, я не могла поговорить с ним об Анне. Я не хотела ее обижать, но Костя сильно разозлится, если узнает, что я ей сочувствую. Он более суров, чем я. Настоящий коммунист: полностью предан делу. Он из тех, кто не допустит, чтобы эмоции помешали революции.

Может, я слишком мягкосердечная, но Анна явно не заслуживала смерти. Она не сделала ничего плохого. Не в ее это духе. Никто не пострадает, если она встретится с друзьями в Челябинске.

Я принесла Костре травяной напиток – мерзкий на вкус отвар, который мама давала нам, когда мы болели. Брат невольно морщился от каждого глотка. Я не сдержала смех.

– Весело тебе? – спросил он.

– Лицо у тебя забавное. Забавнее обычного то есть, – поддразнила я.

Он закатил глаза. С войны Костя вернулся таким серьезным. Первую неделю целыми днями валялся в на скамье с лихорадкой, терял вес прямо на глазах. Я все боялась, что он, как и батя, умрет. Когда он наконец поправился, я надеялась, что все станет по-прежнему, но лихорадка не раз возвращалась. А что хуже всего, Костя больше не смеялся. В детстве мы трое постоянно хохотали по тому или иному поводу. Теперь же я мечтала хотя бы раз услышать его смех.